Дом одиноких сердец - Страница 41

– А, это вы, – сказал он равнодушно, – я еще подумал, кто у нас такой назойливый. Все время стучится. Думал, что это наша балерина. Она требует, чтобы никто не входил без стука. Старая дура. Уже до смерти осталось всего ничего, а она все строит из себя мадонну.

– Навыки хорошего поведения никогда и никому не мешали, – возразил Дронго, устраиваясь на стуле, недалеко от кровати Угрюмова.

– Зачем пришли? – недовольно спросил тот. – Что вы хотите от меня узнать? Чего не хватает у вас в Башкирии, что вы решили приехать к нам за передовым опытом?

– Я пришел поговорить с вами, – сказал Дронго. – И перестаньте ерничать. Закройте свои ноги и примите приличное положение.

– Зачем? Какое приличное положение в моем случае? Я ведь не просто больной, я пациент хосписа, – повысил голос Угрюмов. – Вы знаете, чем я болен? У меня рак печени в четвертой стадии. Каждый день мне делают по нескольку уколов и пичкают таблетками. И ничего мне уже не поможет. Все это знают, но делают вид, что меня можно вылечить. На Западе врачи хотя бы честно говорят, что вам осталось месяц или два. А у нас темнят, говорят – вы еще поживете. Шиш с маслом я еще поживу. Посмотрите на мое лицо – я уже давно в китайца желтолицего превратился. И никто мне уже не поможет. Поэтому не нужно говорить о приличиях. Я попал сюда, чтобы сдохнуть. Значит, сдохну. Спасибо моей нефтяной компании – они хотя бы меня сюда направили и алименты за меня сыну моему отправили.

– Сколько лет вашему сыну? – неожиданно спросил Дронго.

– А ваше какое дело? – огрызнулся Угрюмов.

– Просто интересно.

– Шестнадцать, – выдавил Угрюмов, – нет, уже семнадцать. Ему уже семнадцать лет. Мы не виделись шесть лет. Или пять.

– Развелись с женой?

– Она ушла от меня, забрав сына. Я ведь хорошо зарабатывал, мы на Севере большую деньгу зашибали. Но только я сильно и поддавал. Очень сильно. В такой запой уходил, что мать родную не узнал бы. Ну, жена долго терпела, а потом взяла сына и уехала. И все. Я запил еще сильнее. У нас ведь вахтовый метод был. Пока я на вахте, ни грамма себе не позволял. А когда возвращались на Большую землю, тут я и расслаблялся по полной. Вот так. А потом бок начал болеть все сильнее и сильнее. Я не обращал внимания. И однажды меня согнуло так, что сразу в больницу отправили. Там мне и сказали, что лечить уже поздно. Загубил я свою печень и свою жизнь. Вот такие дела. И сына своего я, значит, уже пять лет не видел. Небось большой стал. У нас в роду все мужчины высокие и большие были.

– И не хотел увидеть? – Дронго перешел с ним на «ты», понимая, что Угрюмов рассказывает ему самое сокровенное, о котором давно хотел кому-то рассказать.

– Конечно, хотел. Только уже никогда не увидимся, – махнул рукой Угрюмов. – Он в Новгород переехал с матерью и за пять лет на мои письма не разу не ответил. Наверно, обижен на меня. А может, мать наговорила разного. Она тоже обижена, ее можно понять. Молодая женщина была, когда за меня замуж выходила. Она только институт окончила, ей всего двадцать два было. Над ней тогда все смеялись. За Угрюмова замуж пошла, будешь теперь Угрюмовой. А наша фамилия уже триста лет в Сибири живет, еще мои деды и прадеды Угрюмовыми были. Ну, наверно, как назовут, так и проживешь. Вот все так и получилось. Остался я один, а она свою фамилию вернула себе. И, наверно, сыну моему тоже свою фамилию дала.

Он поднялся и сел на кровать. Посмотрел на гостя.

– Ты меня на жалость не бери. Просто я разговорился почему-то. Сам не знаю, почему. Про сына вспомнил, сердце болеть стало. Он, когда маленький был, так гордился мною! Я с ним в тайгу на охоту ходил, он потом всем соседским ребятишкам рассказывал, какой у него папка охотник хороший… Спекся папка, ничего не осталось. – Он отвернулся, тяжело вздохнул. – Ну, зачем пришел? Скажи наконец.

– Мне говорили, что у тебя конфликт был с умершей Боровковой. Она на тебя кричала.

– Люди разное могут наболтать. А ты их не слушай. Она человеком была достойным. Немного покричать любила, но человеком была правильным. Я пошел в столовую, когда она там была. Слово за словом, я стал грубить, она начала кричать. Говорила правильные слова, но злые. Мы все попали сюда из-за какой-то болезни, кричала она, а ты сам свою жизнь угробил. Все правильно говорила, только очень обидно. Ну я и ушел, чтобы не слушать и не нагрубить ей. А она потом пришла и прощения у меня попросила. Вот такая женщина была. Говорит, простите меня, я сорвалась. Это неправильно с моей стороны. Я, конечно, ее простил. С кем не бывает. Мы все здесь нервные. Конец свой знаем – поэтому и переживаем, каждый в своей кровати. Как кто-то сказал, что у нас здесь дом одиноких сердец. Так, видно, оно и есть.

– В ту ночь, когда она умерла, ты не спал?

– Нет, не спал. Я вообще плохо по ночам сплю. Вот Мишенин снотворное принимает, чтобы заснуть. А я снотворное никогда не принимал и уже приучаться не хочу. Говорят, что в конце мне будут такие уколы делать, что я все равно буду спать все время. Поэтому я не сплю по ночам. Пока могу, сам передвигаюсь.

– И куришь?

– И курю. Сторожа жалеют меня, достают мне курево. Знаю, что нельзя курить и на других плохо действует. Поэтому даже у себя в палате не курю – хожу в столовую, на кухню…

– Кого ты видел в ту ночь? Может, какие чужие приходили?

– Нет. Здесь и свои не ходят, не то что чужие. Никого я не видел, только наши были в здании.

– Кто именно?

– Все наши. Шаблинская и Ярушкина спать легли только под утро, какую-то передачу смотрели. У Казимиры Желтович свет горел все время. Но она вообще свет выключать забывает. Тамара не спала, несколько раз выходила. Мишенина видел. В общем, только наши.