Дом одиноких сердец - Страница 28

Правда, тот же Мокрушкин заявил, что эти люди никакие не врачи, а настоящие следователи, которых интересуют все подробности смерти Генриетты Андреевны. И тогда Светлана Тимофеевна задумалась. Может, главный врач решил таким образом отыграться? Пригласил следователей, чтобы обвинить ее в непреднамеренном убийстве Боровковой, которая могла умереть от разрыва сердца в результате систематических скандалов со своей соседкой по палате. А обвинить в подобном могли именно ее, Светлану Клинкевич. Поэтому она не стала даже здороваться с этими непонятными людьми, уйдя в свой кабинет.

Степанцев поднялся к себе вместе с Дронго и Вейдеманисом и созвал всех врачей и санитарок на ежедневную летучку. Врачи собирались у него в кабинете. Кроме Клавдии Антоновны и Регины, дежуривших ночью, а также Мокрушкина, который сдал свое дежурство в девять утра, доложив о смерти Идрисовой, все остальные были на месте. Тринадцать врачей и санитарок собрались за длинным столом. Дронго и Вейдеманис сидели в его конце. Врачи и санитарки, увидев посторонних, начали шушукаться.

Последней явилась Светлана Клинкевич. Щеки у нее были пунцовыми, но она вошла в кабинет, твердо стуча своими высокими каблуками. И, коротко поздоровавшись, прошла на свое место, по правую руку от главного, и молча опустилась на стул.

– Начнем, – предложил Степанцев, – прошу всех встать и почтить память умершей сегодня ночью Санубар Идрисовой.

Все молча поднялись. Простояли секунд двадцать.

– Спасибо, – сказал Степанцев, – теперь можем садиться. Хочу представить вам двух наших… коллег из Башкирии. Господа Хабибулин и Вейдеманис. Сегодня и завтра они будут с нами. Теперь насчет Идрисовой. Мокрушкин сообщил нам, что у нее вчера вечером остановилось сердце. Я как раз успел вернуться сюда после совещания и сам осмотрел ее. Родственникам уже сообщили, Сурен Арамович?

– Они приедут к двум часам дня, – сообщил Мирзоян. Это был мужчина лет пятидесяти, в больших роговых очках, с резкими, запоминающимися чертами лица, немного выпученными глазами, крупным носом и копной седых волос.

– Нужно будет все оформить до того, как они приедут, – напомнил Степанцев, – чтобы они не ждали.

– Тело не будем отправлять в морг на вскрытие? – уточнил Мирзоян.

При этом вопросе Клинкевич демонстративно повернулась и в упор посмотрела на главного врача.

– Думаю, что такой необходимости нет, – решил Федор Николаевич.

– Правильно, – сказал Мирзоян, – они ведь мусульмане. У них не принято трогать тело после смерти. Они всегда просят не проводить вскрытия.

– Откуда вы знаете? – не выдержала Светлана Тимофеевна. – Вы, по-моему, армянин, а не мусульманин.

– Я бакинский армянин, – мягко ответил Сурен Арамович, – и первые тридцать пять лет своей жизни жил в Баку, который покинул после известных всем событий в Карабахе. Но традиции мусульман и их обычаи мне хорошо известны. Они будут категорически против вскрытия. Вообще у мусульман, как и у евреев, принято хоронить человека в день смерти. Еще до заката тело должно быть предано земле.

– Непонятный обычай, – снова не выдержала Светлана Тимофеевна. – Они так торопятся избавиться от своих покойников?

– Нет. Этот обычай связан с теми местами, где зародились иудаизм и ислам, – пояснил Мирзоян, – жаркие пустыни. Там нельзя долго оставлять тела умерших. Они начнут быстро разлагаться и вызывать ужасные болезни.

– Вы у нас эрудит, – кивнула Клинкевич, – спасибо, что пояснили.

– Значит, подготовьте все документы, – мрачно попросил Степанцев. – Что у нас еще?

– Радомиру Бажичу сегодня опять было плохо. Где-то после четырех утра, – сообщила другая женщина-врач. У нее было немного вытянутое лицо, собранные под шапочкой русые волосы, светлые глаза.

– Людмила Гавриловна, – обратился к ней Степанцев, – что вы советуете? Его приступы начали учащаться.

– Нужно переводить его в реанимацию, – вздохнула Суржикова, – в любой момент он может окончательно потерять сознание. Кажется, он это чувствует. Боли усиливаются, и постепенно больные клетки теснят здоровые. Как только процесс затронет лобные доли мозга, все будет кончено. Он потеряет свою индивидуальность.

Она сказала это довольно бесстрастным голосом, как говорят врачи о своих больных, но было заметно, что она волнуется.

– Что-то не так? – спросил Степанцев. Он тоже почувствовал ее волнение.

– Не знаю. Не хочу говорить, – она снова тяжело вздохнула, – вчера днем я с ним разговаривала. Он понимает, что у него остались последние дни, возможно, часы. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Я сказала, что в Николаевске есть православный священник, мы можем позвать его, если он хочет исповедаться. Можно пригласить даже католического священника из Санкт-Петербурга, если он католик, но Радомир перебил меня и снова спросил, верю ли я в Бога. Я честно призналась, что я агностик. И тогда он спросил меня: зачем Богу нужно было создавать его, чтобы убить в столь молодом возрасте? Для чего нужна такая жестокость и такое непонятное применение сил? Или его пример должен послужить кому-то наглядным уроком?

– Что вы ему ответили?

– Ничего. Я сидела и молчала. Не знаю, что говорить в подобных случаях. И никогда не знала. Врать не хочу, а говорить какие-то слова утешения, по-моему, просто стыдно.

– Вы врач, а не исповедник, – строго напомнил Степанцев, – и ваша задача в любом случае облегчать его муки. Не только физические, но и нравственные. И не нужно никому говорить, что вы агностик. Это ваше личное дело. В таких случаях можно соврать. Скажите, что вы верующая. Ему будет легче.