Дом одиноких сердец - Страница 17

– Я пока нахожусь в здравом уме и в твердой памяти, – возразила женщина, – и не собираюсь ужинать в своей палате. Я решила составить Елене Геннадьевне компанию, чтобы ей не было так скучно в обществе наших мужчин.

– Вы могли бы составить ей компанию завтра, – возразил Мокрушкин, – но все равно. Садитесь. Я потом зайду и еще раз осмотрю вас. Но учтите, что вам ничего нельзя, кроме обычной воды. Даже чай вам сейчас противопоказан.

– Не нужно при посторонних мужчинах говорить мне подобные гадости, – победно изрекла женщина, усаживаясь на стул рядом с Ярушкиной. – Лучше представьте меня гостям.

– Марина Леонидовна Шаблинская, – представил ее Мокрушкин, – народная артистка республики, лауреат Государственной премии, бывшая прима Мариинского театра.

Она поднялась и величественным движением протянула руку. Дронго, не колеблясь ни секунды, подошел и поцеловал ее сухую руку. Она даже вздрогнула. Выносившая с кухни поднос кухарка уронила его от неожиданности, и посуда загремела по полу. Ярушкина на миг замерла, затем захлопала в ладоши и закричала:

– Ой, как хорошо! Господи, как хорошо!

Мишенин одобрительно кивнул головой. Даже Угрюмов улыбнулся. Мокрушкин развел руками.

– Вы просто покорили их сердца, – признался он.

– Не знаю вашего имени, милостивый государь, – церемонно произнесла Шаблинская, – но смею вам сказать, что вы – настоящий мужчина. На все времена.

Они вышли из столовой, сопровождаемые восхищенными взглядами женщин. Вейдеманис одобрительно кивнул.

– Ты стал героем этого хосписа, – тихо произнес он.

– Мне просто стало жаль эту одинокую и обреченную женщину, – признался Дронго.

Они прошли к палатам. Мокрушкин постучал и открыл дверь в первую из них.

– Не входите, – предупредил он, – сюда лучше не входить.

Через минуту он вышел.

– Разве на первом есть реанимационные палаты? – удивился Вейдеманис.

– Нет. Там наша пациентка – Антонина Кравчук. У нее рак кожи. Необратимые изменения, в том числе и на лице. Она никого к себе не пускает, кроме врачей и своей соседки – Эльзы Витицкой. Мы стараемся никого туда не пускать.

Дронго кивнул, уже ничего не спрашивая.

В другую палату Мокрушкин вошел даже не постучав, приглашая за собой гостей. Здесь на кровати лежал мощный, крупный мужчина. Он был молод и красив. Болезненные изменения еще не затронули его тела, ведь основная болезнь была у него в голове. Он лежал на кровати, заложив могучие руки за голову и глядя в потолок. В последние дни он все время так и лежал.

– Радомир! – негромко позвал его Мокрушкин, – ты меня слышишь?

Гигант даже не пошевелился.

– Радомир, – громче позвал Мокрушкин.

Пациент наконец оторвался от углубленного созерцания потолка и взглянул на врача.

– Я вас слышу, – сказал он.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Ничего не болит?

– Пока нет. Если заболит, я вас сразу позову. Вы знаете, что мои приступы боли начинаются после полуночи.

– Мы можем сделать тебе укол до полуночи.

– Зачем? Мне и так мало осталось. Лучше продержусь сколько смогу. Хотя бы еще немного. Почувствую, что живу.

В таких случаях принято говорить, что жить человек будет долго, но Мокрушкин не сказал этих слов. Это было бы нечестно по отношению к тяжелобольному пациенту, который со дня на день мог навсегда потерять сознание, превратясь всего лишь в бесформенный кусок мяса. Они вышли из палаты.

– Даже не знаю, что лучше, – признался Эдгар, – умереть, ничего не понимая и не чувствуя, потеряв сознание, или в полной памяти и осознавая, что происходит.

– Они не выбирают, – отозвался Мокрушкин, – и это, наверно, правильно. Мы ведь тоже не знаем, что именно нас ждет. У каждого свой конец, который ему уготован, своя судьба.

– Шопенгауэр определял судьбу всего лишь как совокупность учиненных нами глупостей, – возразил Дронго. – Возможно, с подобной генетической болезнью его отцу или деду нельзя было иметь детей.

– Вот поэтому он и умирает в одиночестве, – пояснил Мокрушкин. – Он боялся, что его болезнь перейдет по наследству к его детям, и поэтому бросил любимую жену, заставив ее сделать аборт, когда она ждала ребенка. Его можно понять. Но она не захотела больше жить с ним и ушла от него. Ее тоже можно понять.

– В таких случаях лучше не выступать судьей, – согласился Дронго.

Они прошли к следующей палате. Мокрушкин снова постучал.

– Войдите, – услышали они старческий голос.

Все трое вошли в палату. На кровати лежала пожилая женщина. Она была похожа на смятый одуванчик – белые редкие волосы, мягкая улыбка; почти бесцветные, когда-то зеленые глаза. Увидев вошедших, старушка почти счастливо улыбнулась.

– Добрый вечер, Алеша, – сказала она врачу, – как я рада, что сегодня именно твое дежурство.

– Спасибо. Я тоже рад, Казимира Станиславовна. Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, – ответила она улыбаясь, – почти ничего не болит. И еще вчера по телевизору показывали такую интересную передачу. Я, правда, сделала звук тише, чтобы не мешать своей соседке.

– И все равно помешали мне спать, – громко произнесла другая женщина. Она лежала на кровати, стоявшей справа от двери, лицом к стене и спиной к вошедшим, даже не повернувшись, когда они вошли.

– Тамара Рудольфовна, – укоризненно сказал Мокрушкин, – у нас гости.

– А мне все равно, – ответила она, все так же не поворачивая лицо, – здесь не театр и не салон, чтобы принимать гостей. Здесь место, где умирают тяжелобольные люди, и не нужно сюда никого приводить. Тем более каких-то гостей.